Дневник любовницы мафии [СИ] - Александра Гейл

После этого он ударил меня затылком о стену позади. Не то, чтобы больно, а, видно, не удержался. И я осталась одна в темном коридоре. Карточку я попыталась сломать, но сил не хватило, руки дрожали. Да и, боюсь, если бы я ее выбросила здесь, он прислал бы ее по почте в подарок моим родителям. Я выругалась неподобающим девушке образом и выскочила на холодную ночную улицу.

Влажность воздуха зашкаливала. Я шла по грязной дороге к себе домой, потерявшись в пространстве, забыв обо всех направлениях и наличии общественного транспорта. До меня вдруг дошло, что я вела себя как законченная самоубийца. Не знаю, как вообще меня Алекс не пришиб! Провокация без тормозов. Я шла и шла, пока не уткнулась носом в какое-то огромное офисное окно. В стекле я должна была увидеть собственное отражение, но этого не случилось. Я увидела ее. И, ненавидя всей душой, жаждая сломать Эльвиру Граданскую, изгнать ее из себя навсегда, с размаху ударила по лицу девушки напротив. И стекло посыпалось дождем, брызнуло во все стороны, завизжала сигнализация. С каким-то странным заторможенным удивлением я уставилась на вонзившийся мне в руку осколок. Я вскрикнула, кровь хлестнула фонтаном, боль отрезвила, но было поздно. Я выдернула с пояса ремень и попыталась пережать артерию, но другая рука, тоже вся в порезах, не слушалась, осколки обжигали болью. Над моей головой вдруг откуда ни возьмись оказался куст сирени, отцветший, поблекший. И стало так все равно, что я легла прямо на землю и закрыла глаза в сонном оцепенении, вызванном кровопотерей. Сквозь закрытые глаза я видела насмехвающееся лицо Эли Граданской… или свое, откуда мне знать? Вокруг звучали какие-то голоса, потом я почувствовала, как меня поднимают. Кто? Я с превеликим трудом открыла глаза, но голова была запрокинута, и единственное, что я увидела — засохшее соцветие. Как красиво и пышно они цветут, и как скоро вянут. И почему-то мне вспомнилось, как в детстве тайком брала чьи-то духи с запахом сирени и разбрызгивала их по дому.

Глаза не открывались. Темно. Значит это ад. Все болит, значит это ад. Электронный сигнал? Есть ли в аду электроника? Ну конечно, в аду есть электроника, она слишком противоестественна всему, что есть в природе. Я вздохнула и с ужасом обнаружила, что сделать это трудно. Когда мне удалось открыть глаза, создалось ощущение, что веки распухли как минимум вдвое. Ночь. Больница. Тусклый свет. Провода искусственного дыхания. Ну чем не Блок?

— Проснулась, — произнес очень знакомый голос с заметной долей облегчения. — Три дня спала. Твои родители с ума сходят, — я даже подпрыгнула на кровати, чем вызвала гнев доктора Дмитрия Дьяченко.

— Дима! — воскликнула я. В идеально белом накрахмаленном халате он напомнил мне моль. Тоже такой бледный-бледный. И, тем не менее, в данных декорациях он смотрелся естественно как никогда. — Что произошло?

— Мне бы тоже хотелось это знать, — кивнул он. Я постаралась вспомнить, но в голову словно ваты напихали. — Я нашел тебя в осколках битого стекла, под кустом сирени и всю в крови. Мы потратили на тебя половину банка крови, пока штопали руку, так что лежи и не двигайся.

Стоило ему напомнить мне о стекле, как память прорезалась. И паника. Я на автомате начала ему врать, но он, не будучи дураком, не поверил мне. И пришлось рассказывать про то, как я разбила стекло на самом деле. Я только не стала признаваться в том, зачем это сделала. Ну, потому что нездорово оно. А после Дима просто вложил мне в руку карточку, отданную Алексом, и я поняла, что он немало знает и без моего признания. Его пальцы все еще сжимали мой кулачок, когда он произнес:

— Карина, я доктор, — он стиснул зубы. — И знаю, что ты сейчас никому не можешь рассказать о случившемся. Но я бы хотел надеяться, что стекла ты больше бить не станешь. От меня ничего не нужно скрывать, если хочешь поговорить, ты знаешь, где меня искать. — Я кивнула, пообещав себе, что скорее ад замерзнет, чем попрусь к Диме делиться наболевшим. — Родителям твоим сказали, что дети играли на улице в мяч и разбили окно, когда ты проходила мимо злосчастного здания. Это так, чтобы ты знала что врать, если не захочешь инсценировать крошечную амнезию.

Я кивнула и погрузилась в свои невеселые мысли. Опять врать! Я-то было понадеялась, что все закончилось.

— Дима, — позвала я, когда он уже почти вышел. — Спасибо.

Я пролежала в больнице неделю, а потом меня выписали. Швы сняли, но тренер меня чуть не добила, клянусь. Личная мегадрама в олимпийский сезон, МОЙ олимпийский сезон. Второго у меня может и не случиться, да и этот лучше всего по возрасту подходит… Так что тренер категорически отказалась дать мне отпуск в лечебных целях, ограничилась щадящей нагрузкой.

После одной из тренировок перед самым отъездом в лагерь тренер не выдержала. Она вызвала меня к себе, гневно взглянула и сказала:

— Я же предупреждала тебя! — И я сжала челюсть так, что услышала скрип собственных зубов. Ну, нет, без нее бы я ни за что не догадалась как капитально облажалась!

— Я ничего «такого» не сделала, а что сделала — мои проблемы, разберусь. — И тренер опешила. Раньше я никогда не позволяла себе такого тона в разговоре с ней.

— Выезд в семь тридцать. Не опаздывай, — не менее ледяным тоном сообщила она, явно наказывая. И мои губы дрогнули.

Я вылетела из здания на не по-летнему холодную улицу и заплакала. Потому что я обидела человека, который всегда желал мне добра. Но я не могла не злиться, это ее стараниями я… И вдруг тренер вышла на улицу и по-матерински обняла.

— Простите, пожалуйста. Мне так жаль.

— И ты прости, — прошептала она. — Ты можешь мне рассказать.

— Нет, не сейчас. Может, позже, — покачала я головой, а потом направилась к метро.

Краска с волос начала, хвала господу, смываться, однако волосы стали отвратительного светло-светло ржавого цвета! О да, я нашла оттенок еще хуже моего золотисто-рыжего — пепельно-рыжий. А еще после болезни я перестала наряжаться и краситься, словно это могло меня отдалить от образа Эли Граданской. И выглядела, признаться, просто жутко. С синяками под глазами, страшным цветом волос и ярко-красным шрамом на руке. На лбу не хватает надписи «неблагополучный ребенок». Думаю, мама и папа больше никогда и никуда не уедут, напротив, устроят мне домашний арест длиною в жизнь. А я этого хочу? Нет, не хочу! А это значит, надо перестать хандрить и взять себя в руки, пока у них остались еще нервые клетки. В тот день я решила, что пусть я травмированная, но все еще красивая лгунья. И я дала себе обещание, что тот день будет последним. Никто никогда больше не увидит меня такой! А для этого надо было выговориться. У меня на выбор было две жилетки.